Мы продолжаем рассказывать нашим читателям об интересных кейсах эмиграции в Великобританию. Наша новая героиня изменила свою жизнь весьма необычным образом: благодаря хобби она освоила новую профессию и начала помогать людям, пострадавшим от домашнего насилия, а также взрастила прекрасный сад во дворе своего векового дома.
Рассказывает Ольга Доронина, 39 лет, криминолог из Москвы, переехала в 2021 году по визе члена семьи на иждивении:
— В России я шестнадцать лет работала журналистом, в последнее время занималась политическим и политтехнологическим пиаром и медиаменеджментом, а в 2016 году ушла в декрет. Когда я была в декрете, мы решили, что надо попытаться переехать, потому что это было хорошее время: у меня было еще три года в запасе, и если бы не получилось и не понравилось, можно было бы вернуться. Моему мужу сначала предложили работу в Японии — в 2019 году мы уехали в Токио, прожили там два года, а в 2021 году уже переехали в Великобританию, тоже по работе супруга. Опыт в Японии был сложным: страна очень недружелюбная к иностранцам, там тяжело адаптироваться человеку с относительно западным мышлением. Практически все два года жизни там мы занимались тем, что пытались оттуда уехать, но это было не очень легко, потому что практически сразу после нашего переезда начался ковид, и нас, по сути, закрыли в стране, мы никуда два года не выезжали. Пожив в настолько другой языковой и культурной среде, мы поняли, что следующим шагом должна стать англоязычная страна — а чисто англоязычных стран, в общем-то, не очень много, можно пересчитать по пальцам. Поэтому мы выбирали между Америкой, Австралией, Канадой, Новой Зеландией, Республикой Ирландией и Великобританией — преимущественно англоязычными странами.
Когда мы переехали в Токио, мой английский был просто на дне. Это всегда было для меня большой проблемой — наверное, больше психологической, чем практической, потому что для работы в Москве журналистом английский был не нужен: все только требовали его в резюме на хорошем уровне, но у меня никогда не было даже случая им воспользоваться. Так что он у меня был никакой, для меня это был язык-каша. Когда мы переехали в Японию, я занялась как раз тем, что два года учила английский (поэтому на изучение японского у меня не хватало ни ресурса, ни места в мозгу). С учетом того, каких усилий мне в тридцать с лишним лет стоило с забытого школьного зачаточного уровня А2 поднять язык до нормального уровня, я поняла, что страна, где будет еще один язык, мне не подойдет. И так получилось, что основной рынок для моего супруга как раз был в Великобритании. Он получил офер, и я была в абсолютном восторге.
До этого я была в Великобритании только один раз, много лет назад в отпуске. И мне вообще не понравился Лондон, хотя полюбились Англия в целом и Шотландия, куда я ненадолго заехала. Лондон для меня был некомфортным городом, он никогда не был моей мечтой. Но после жизни в Токио, где у меня началась депрессия эмигранта, я была рада такому варианту. Переехав в Лондон, я вернулась в привычную по очень многим параметрам среду. В магазине на пакете молока было написано «milk», и я могла это прочитать, могла найти и масло — в Японии я два года ходила по магазинам с гугл-переводчиком и каждый день сканировала в магазине продукты: никогда не знаешь, что перед тобой, и даже если ты привык находить нужное на конкретной полке, все могли переставить.
В конце 2021 года мы попали в Лондон — в этом сентябре будет четыре года, как мы тут живем. Мне кажется, если бы я переехала напрямую из Москвы, меня бы здесь накрыла эмигрантская депрессия, но так как у меня уже был опыт в сложной для адаптации стране, у меня начался медовый месяц с Лондоном — и так и не закончился. В сравнении здесь все оказалось легче и проще. Нелегко было только получить лекарства, которые мне критически необходимы: у меня тяжелые хронические мигрени, во время которых я практически инвалидизирована и не могу встать с кровати. Но в Японии мне начали колоть лекарство, которое эти мигрени подавило. Инъекции нужны ежемесячно, колоть нужно минимум год до устойчивой ремиссии. Я переехала сюда с рецептом после четырех инъекций (в Токио я получала их вообще без проблем) и не предполагала, что здесь такая агрессивная медицинская система, не ориентированная на пациента. Я думала, что у меня есть целый месяц, чтобы получить лекарство, но в итоге этот процесс у меня занял больше двух лет, все превратилось в какой-то триллер. В сравнении с Москвой, где это можно сделать за деньги, и с Японией, где мне каждый месяц ставили укол без каких-либо проблем, здесь лечение мигрени оказалось из разряда «для избранных», и чтобы его получить, мне пришлось ругаться, плакать, писать письма, кататься по полу от боли... Сейчас, когда я получила лекарства, я совершенно другой человек, но я даже в страшных снах не могла представить, что человек приедет в Британию и запросит жизненно необходимые лекарства, а их ему не дадут сразу. Я не знаю, как выживают здесь люди, например, с диабетом.
Когда мы переехали, я первым делом начала вспоминать, кто из моих знакомых переехал в Великобританию — этих людей, в общем-то, было немало. Я подумала, с кем бы я хотела встретиться на кофе, и стала им писать. Это не были мои старые близкие друзья, скорее люди, с которыми мы когда-то пересеклись, пообщались, зафрендились в Facebook, какие-то друзья общих друзей. Первое время мои контакты здесь составляли такие вот старые знакомства. Свою первую квартиру мы сняли достаточно близко к центру, и я постоянно приглашала их в гости — я до сих пор это делаю и продолжаю таким образом наращивать связи и коммуникации. Так постепенно сложился мой русскоязычный круг общения. Еще я с самого первого переезда в 2019 году веду канал в Telegram, и несколько раз ко мне подходили люди на улицах, потому что узнали меня по моему каналу,— с одной такой девушкой мы дружим уже два года. У меня интуитивный подход к людям: они мне либо нравятся, либо не нравятся, и если они мне нравятся, то можно попробовать дружить. Еще где-то года два назад у меня собрались несколько разных приятельниц из разных сфер жизни: одна подруга, с которой мы много лет назад в Москве занимались скалолазанием, другая девушка, которую я вспомнила, переехав, третья — которая подошла ко мне на улице, четвертая — мама детей, с которыми мои дети дружат. Мне показалось, что эти люди могут друг другу подойти, и я позвала всех вместе встречаться — теперь мы впятером-вшестером раз в месяц собираемся на завтраки, и все наши семьи знают, что это девочковый день. Получился такой маленький кружок, который я тоже стараюсь поддерживать,— в итоге девушки и без меня могут договориться, сходить куда-нибудь вместе, например на концерт. Интересное взросление: если бы такое произошло со мной пятнадцать лет назад, я бы очень переживала, ревновала бы подруг друг к другу за то, что они делают там что-то за моей спиной. А сейчас это совсем по-другому воспринимается — не знаю, связано ли это с эмиграцией, но ты понимаешь, что все равно находишься в небольшом пузыре и так или иначе будешь общаться, эти люди не растворятся. Сейчас я отношусь к дружбе намного проще и очень рада, что так получилось.
Из иностранцев у меня скорее не друзья, а приятели. Полтора года назад мы переехали в свой дом, и в первый год я позвала наших британских соседей в гости познакомиться и на садовую вечеринку. Мой муж интроверт, он был в шоке от этой идеи, как и наши британские соседи — у них такое, кажется, не принято, но большинство пришли, нас было человек тридцать взрослых плюс дети. Было классно! Оказалось, что кто-то помнит дедушку и бабушку из семьи, которая продала нам дом, кто-то помнит, как пятнадцать лет назад на улице устраивали вечеринку в честь очередного юбилея королевы. Не могу сказать, что мы стали близкими друзьями, но поддерживаем комьюнити, что здесь очень ценится. Это очень энергозатратно, не могу сказать, что я кому-то такое посоветую, но способ работает.
Когда я учила английский язык, еще находясь в Токио, я решила по десять минут в день минимум выделять на какие-то интересные мне задачи — не на грамматические упражнения, а на что-то приятное, например читать статьи. Очень много времени я посвятила тому, чтобы просто слушать английскую речь, потому что я не слышала язык, не понимала, где слова заканчиваются. Так как я хотела делать только то, что мне нравится, я начала слушать детективы и тру-крайм-подкасты, это было просто мое хобби. Я всегда прекрасно понимала, что никогда не смогу быть журналистом за границей из-за языка: даже если я им прекрасно овладею, это очень сложный путь. У меня не было идеи менять профессию, но в свой первый год здесь я подумала: «Да, я теперь все понимаю, но надо продолжать учить язык». И я решила воспользоваться этой накопленной лексикой и пойти не на языковые курсы, а на что-то более профессиональное. Я просто гуглила и узнала, что в колледже рядом есть курс криминологии, и подумала: «О, какая классная идея! Я могу годик поучиться с вокабуляром, который знаю, это будет для меня языковое погружение». Я стала готовиться к этим курсам, подала заявку, и уже перед самым зачислением мне сказали, что мои документы для них непонятны, их недостаточно, они хотели, чтобы я им предоставила IELTS Academic, а также заверила переводы дипломов. Я подумала: «Ну и зачем мне ради колледжа готовиться на IELTS Academic? Нужно посмотреть, какие еще есть опции».
Оказалось, что можно поступить на криминологию в университет. Если бы речь шла о бакалавриате на три года, я бы не пошла: это очень серьезная история и очень дорогая. Я почитала условия принятия в различные вузы, и мне показалось, что я могу податься в магистратуру, если я объясню, почему я это делаю, и если признают мой диплом специалиста (я окончила журфак МГУ) как базу для дальнейшего образования. Так как это было совершенно спонтанное решение и очень сильно поджимали сроки, я нашла еще открытые программы по криминологии в трех лондонских вузах. Они все требовали объяснения, почему я это делаю, почему из одного типа образования ухожу в другой (журналистика тут относится к Arts, то есть мой диплом по местным меркам диплом бакалавра искусств, а криминология — это Science, совсем другая сфера науки). Я написала, какой у меня был опыт, почему я считаю, что он релевантен, почему хочу этим заниматься, и во всех университетах получила офер. Я пошла в магистратуру Гринвичского университета. Тогда я совсем не понимала, что это такое — например, что в университете учишься всего один-два дня, остальное время уходит на самостоятельную работу. Я выбрала курс «Криминология и криминальная психология», он длился около года плюс время на написание диссертации. Меня скорее научили, как тут учат, не то чтобы ты выпустился с образованием, уже готовым специалистом. Если бы у меня была возможность, я бы училась дальше, но дальше — это PhD, чистая наука, которая мне неинтересна. В 2024 году я выпустилась.
Моя голубая мечта — работать в полиции детективом, я довольно давно живу с этой идеей. У Службы столичной полиции (Metropolitan Police Service) есть программа для тех, у кого имеется образование не ниже бакалавра и какой-то жизненный и профессиональный опыт, на ней за два года можно выучиться и стать детективом. В противном случае придется зайти в полицию на самый низкий уровень (то, что они называют «uniform»,— патрулирующие офицеры), и чтобы дослужиться до детектива, уйдет от пяти до восьми лет. Я все еще очень хочу попасть на эту программу, но на нее не берут без ПМЖ. Так что я решила найти пока какую-то релевантную профессию, чтобы набраться опыта, который бы подошел для этой детективной программы. Это было сложно, потому что на большую часть релевантной и интересной мне работы в расследовательско-правоохранительной сфере тоже не берут без ПМЖ. Я для них очень странный кандидат: такие, как я, обычно даже не пытаются залезть, но это правило никак не обойти.
За полтора года учебы я регулярно просматривала, какие есть вакансии, и нашла за это время три варианта. Одна — служба пробации (по сути, ты офицер-стажер по УДО), я туда подалась, прошла тесты, но в какой-то момент меня отсеяли (возможно, туда тоже требовалось ПМЖ, но они не указали это в требованиях). Вторая вакансия — в хорошей организации Independent Office for Police Conduct, независимом учреждении, которое не подчиняется ни министерству юстиции, ни полиции и расследует полицейскую халатность. Если вы помните, несколько лет назад был очень громкий кейс, когда девушку изнасиловал и убил полицейский,— расследованием таких вещей как раз и занимается Independent Office for Police Conduct. Это действительно прекрасный работодатель. Но я по глупости не успела туда податься на программу расследователей, а запускают ее лишь раз в год. И третий вариант — вакансия в благотворительной организации, которая поддерживает людей с аутизмом и интеллектуальной инвалидностью, они искали координатора по преступлениям на почве ненависти (hate crime), так как их подопечные часто становятся жертвами таких преступлений. Там я получила свою первую работу и проработала там семь месяцев, но меня, к сожалению, сократили, потому что грантодатель решил не давать грант на следующий год (это не было связано ни с проектом, ни с тем, как я работала). Странным образом работа была похожа на то, чем я занималась в России,— взаимодействие с органами власти и другими партнерами и организация мероприятий, что-то более близкое к менеджменту проектов.
Сейчас я уже месяц работаю на новой работе — в известной организации (не буду называть), которая занимается поддержкой жертв домашнего насилия, преимущественно женщин. Политики говорят, что в Великобритании сейчас эпидемия домашнего насилия. Я занимаюсь пилотным для Лондона проектом, который включает в себя специальную программу: когда полиция выписывает предупреждение с условием, абьюзер должен пройти специальную программу перевоспитания. Также я общаюсь с жертвами и очень близка к тому, что мне очень нравится и чем я хочу заниматься. Вспоминая первую местную работу, я понимаю, как мне безумно повезло, что меня взяли. Я не питала никаких иллюзий: моя квалификация слишком высока для большинства позиций, но российский опыт и мое шестистраничное резюме здесь никому не нужны, мне было важно получить именно первую работу. Я получила этот опыт и отличные рекомендации и сейчас, уже зная больше эту сферу, понимаю, что в некоммерческом секторе работы для меня много, жертвам нужна поддержка. В самом начале моих поисков работы я даже не знала, что такая сфера существует. Также я снова подаюсь на программу Metropolitan Police Service, так как уже близка к получению ПМЖ, и прошла несколько этапов отбора, меня допустили до этапа собеседований. Думаю, в какой-то момент они все равно меня отсеют, но я хочу это использовать как опыт и посмотреть, как система устроена изнутри и чего стоит ожидать.
Когда мы поняли, что нам тут нравится и мы хотим тут оставаться, мы нашли дом в Лондоне, 1922 года постройки. Мы не искали целенаправленно историческое здание (period property), но так получилось, что именно к нему легло сердце. У меня было условие, чтобы был сад, и на первых порах мы смотрели квартиры с балконами или с маленькими садами, но в итоге нашли себя в доме с садом в четвертой зоне Лондона. Мы в этом доме третьи владельцы — люди, у которых мы его купили, купили его у первого владельца, то есть за сто с лишним лет мы третье поколение, которое в этот дом въехало. Когда сделка состоялась и нам солиситоры прислали документы на дом, оказалось, что среди них есть самый первый титул на дом, 1922 года, практически музейный экспонат — бумага, написанная от руки. Насколько я знаю, ни у кого из соседей подобная бумага не сохранилась. Интересно то, что первым владельцем была женщина: для 1922 года женщина-домовладелец было явлением настолько нетипичным, что бумага была подготовлена для мужчины, с мужскими местоимениями, и какой-то клерк перьевой ручкой вычеркивал «him» и «his» и писал «her». Дом не был убитым, но примерно с 1980-х годов здесь не делали ремонт, а в последние годы в нем жил пожилой человек, то есть дом был под ремонт, к чему мы не были готовы. Оказалось, что тут нужно было буквально поднимать каждую комнату. Полтора года мы жили здесь, не только ремонтируя, но и реставрируя его: нам хотелось сохранить как можно больше, а строители, которых здесь находишь, обычно не желают этим заниматься, им проще все сошкрябать и заново гипсокартоном затянуть. Мы оставили плинтусы, двери, и всеми этими вещами пришлось именно нам заниматься. Многому пришлось учиться: когда ты занимаешься реставрацией, а не ремонтом, приходится использовать достаточно старые технологии, потому что дом должен дышать, и чтобы он жил еще сто лет, о нем нужно заботиться примерно так же, как и сто лет назад. Например, мы узнали, как в столетнем окне поменять стекло и закрепить его специальным составом. Полы мы тоже реставрировали сами, восстанавливали старинную плитку. Все, что можно было сохранить, мы попытались сохранить — не все получилось хорошо, некоторые решения я сейчас бы изменила. У нас дом не викторианский и не эдвардианский, такие здесь называют «interwar» — это дома, которые были построены после 1920-х годов. В саду была маленькая тепличка, и соседи рассказали, что стоит она на месте бомбоубежища. После Первой мировой войны многие устанавливали Anderson Shelters, инструкции печатали в газетах: «Сделай сам бомбоубежище в саду: вырой на метр колею, обложи ее кирпичами, сверху накрой металлическими листами». Некоторые наши соседи живут тут с 1960-х годов, и они рассказывали, что, когда были маленькими, играли в нашем бомбоубежище. В прошлом году я отдала теплицу, и оказалось, что все эти кирпичи от бомбоубежища там и лежат, с 1930-х годов. Мы их тоже вытащили, и сами кирпичи — они тоже такие ретро — я использую для декора некоторых клумб.
Садоводство для меня хобби не новое, у меня всегда было качество, которое здесь люди называют «green thumb», то есть у меня все растет. Когда мы уезжали из Москвы, я особенно тщательно пристраивала свои домашние цветы, и до сих пор соседи оттуда раз в год присылают мне фотоотчет, как там подрос мой фикус. В Японии у нас был небольшой балкончик, где я выращивала цветы, и там приходилось бороться за все растения, они не выдерживали жаркого климата. Когда мы переехали сюда, первая квартира, которую мы снимали, была с малюсеньким садом, я там развернулась. В итоге, когда мы переезжали в этот дом, я очень увлеклась розами — раньше я ими не занималась, российский климат к розам неблагосклонен. Здесь же можно совсем ничего не делать, они все равно вырастут.
Когда мы переезжали из квартиры в дом, мы брали в аренду вэн, и муж с нашим другом загрузили его моими цветами — мы перевозили тридцать горшков роз, какие-то плодовые деревья, которые я выращивала в горшках, и это при том, что там у меня был крошечный садик. Здесь у нас прекрасный сад со старыми плодовыми деревьями, и во многом мы выбрали этот дом именно поэтому. Первое впечатление было просто вау: справа зеленая стена, слева и спереди, но это были джунгли. Сейчас я смотрю на старые фотографии и не могу в это поверить. Половину зимы у нас лежала огромная куча веток и листвы посредине сада, и мы постепенно на машине вывозили все это в ресайклинг-центр. Но это все равно большое счастье — получить такой сад, и для меня работать в нем — это большое наслаждение. Я страдаю от хронической депрессии, а садоводство очень выручает.
У нас много роз, порядка сорока (для фанатов роз это совсем немного, люди выращивают по сто — сто пятьдесят). Нам достались две возрастных яблони — когда мы переехали и начали знакомиться с соседями, нам постоянно говорили: «А вы знаете, что у вас есть яблони?» (а сад не виден с улицы, то есть не то чтобы это общедоступная информация), «А что вы будете делать со своей яблоней?», «Когда я был маленький, я лазал по вашей яблоне». Я думала: «Да что такое! Каждый человек спрашивает не про меня, а про мою яблоню!» Мы купили дом летом, в августе-сентябре она начала плодоносить, и я поняла, почему меня каждый о ней спрашивает. Она дает столько яблок, что, похоже, наши предыдущие хозяева делились со всей улицей,— собственно, это то, что и я сейчас делаю: в августе выставляю снаружи ящик, пишу в соседский чат, и соседи приходят и разбирают. В прошлом году я не успевала их собрать и в маленьком русскоязычном районном сообществе предложила: если у кого-то есть дети, можно приходить с детьми и набирать яблоки, все, что соберете,— все ваше. Так я познакомилась с некоторыми русскоговорящими семьями, которые рядом живут: они приезжали с пакетами и собирали у нас яблоки. Растет у нас и груша, но, к сожалению, не вызревает. У моего мужа странная страсть к крупным деревьям, а места для них нет, поэтому у нас в горшке растет инжир уже третий год, и я не разрешаю его посадить в землю, потому что он вырастет огромным. Первый год как на нем появилось две инжирины — одну из них то ли птицы сорвали, то ли белка, то ли мой ребенок, и вот мы сейчас пестуем одну инжирину. Сейчас я читаю книгу — мне как раз ее дали почитать соседи — о том, как мужчина вывозил из Кипра во времена турецко-кипрской войны фиговое дерево и как он за ним ухаживал в Англии (имеется в виду «Остров потерянных деревьев» Элиф Шафак.— Прим. ред.). Я чувствую себя героем этой книги, хотя я никуда инжир не вывозила, купила тут, но ради одной инжирины мы все танцуем вокруг этого дерева. Садоводство — дорогостоящее хобби, не зря его так любит аристократия. Если ты им занимаешься, ты немного теряешь голову и готов купить любое растение и притащить его в сад.
