Сегодня, 20 июня, в Лондоне с долгожданной лекцией выступит Екатерина Шульман, одна из самых узнаваемых политологов и просветителей наших дней. Тема выступления — «Кем быть? Что происходит с работой в XXI веке» — волнует каждого, кто задумывается о своей карьере, будущем своих детей и месте человека в мире, где границы между профессиями, ролями и технологиями стремительно размываются. Накануне визита в Великобританию Екатерина Шульман дала эксклюзивное интервью «Акценту UK», в котором она размышляет о природе постиндустриального общества, судьбе среднего класса, цене образования, размывании границ между городом и деревней, а также о том, почему прогресс сам по себе не решит всех проблем человечества.
— Сегодня из каждого утюга звучат фразы «постиндустриальное общество», «цифровая экономика», «профессии будущего» — но что за ними стоит? Понятно, что мир быстро меняется и вместе с ним меняется и сам подход к работе. Мы действительно живем в постиндустриальную эпоху? И что это для нас значит?
— Разумеется, никакие социально-экономические изменения не происходят по расписанию и везде одновременно. В одних странах больше развит сектор разработок и инноваций, в других — производство, в третьих — сельское хозяйство. Ситуация осложняется еще и тем, что, например, ассоциировать сельскохозяйственный сектор исключительно с доиндустриальной эпохой было бы крайне наивно, ведь современное сельское хозяйство — высокотехнологичная отрасль. И тот факт, что в каком-то регионе оно развито лучше всего, вовсе не означает, что этот регион не находится на постиндустриальной стадии развития.
Попробуем немного упростить сложную картину, изложив ее в самом базовом виде. Аграрная эпоха — это период, когда большинство трудоспособного населения занято производством продовольствия. Индустриальная эпоха — это время, когда основная часть работающих занята в промышленности. Постиндустриальная эпоха, в которой мы находимся (хотя и не все страны полностью перешли на этот уровень), характеризуется тем, что наиболее трудоемкая (в смысле «поглощающая больше всего трудовых ресурсов») сфера — это уже не производство как таковое, а экономика услуг, разнообразные сервисы. Термин «услуги» тут надо понимать максимально расширительно: от логистики, торговли и ее обеспечения до образования, здравоохранения, коммуникаций. Два ключевых понятия постиндустриальной эпохи — услуги и коммуникации (взаимодействие между поставщиком и потребителем товара или услуги).
Но что происходит с сельским хозяйством и промышленностью? Они не исчезают, а, напротив, развиваются. Перераспределение рабочей силы, например, из сельского хозяйства в другие сектора вовсе не означает упадка аграрного производства. Напротив, оно стало эффективнее, чем когда-либо. Количество производимых калорий на единицу трудозатрат сегодня таково, что человечество никогда еще не подходило столь близко к решению глобальной проблемы голода. В большинстве развитых стран главной проблемой уже сейчас является не недоедание, а переедание. Если бы не бессмысленные войны, в которых мы тратим свои ресурсы, мы продвинулись бы еще дальше.
Такой переход рабочей силы означает, что производство становится все более автоматизированным. Люди уже не копают грядки и не собирают детали вручную — они управляют, например, парком дронов. Сейчас это звучит несколько зловеще, но на самом деле дроны и другие автоматизированные устройства гораздо полезнее в мирной жизни, чем на войне. Те, кто работает в сельском хозяйстве или промышленности, теперь заняты не физическим трудом, а логистикой, правовым сопровождением, маркетингом. То есть их деятельность уже относится к сфере услуг и коммуникаций. Приведу пример, как мне довелось впервые воочию увидеть постиндустриальную реальность. Несколько лет назад, в середине 2010-х годов, во время поездки в Казахстан, мне показали табачную фабрику, обеспечивающую сигаретами значительную часть Казахстана, а также экспортирующую продукцию в Узбекистан, Кыргызстан и Китай. Это был полупустой комплекс цехов с роботами и автоматизированными конвейерами, где работало всего несколько десятков человек, зато по полу ползали роботы-пылесосы, собирающие табачную пыль для какого-то последующего использования. А рядом стоял небольшой, но заметный небоскреб, сияющий стеклом и сталью, в котором располагались все остальные многочисленные сотрудники компании: юристы, маркетологи, рекламщики, таможенные специалисты, пресс-служба. То есть большая часть работников производственного предприятия заняты отнюдь не производством как таковым, а его обслуживанием и реализацией его продукции. Все, что можно передать автомату, будет передано автомату.
С постиндустриализацией тесно связана урбанизация: люди массово переезжают в города. Но и это не линейный процесс. С начала 2020-х годов в больших городах мы наблюдаем некоторый процесс деурбанизации. Конечно, он менее массовый (жить в частных домах — привилегия состоятельных), но, тем не менее, наряду с большой людской рекой, которая течет в города, есть и поток, который стремится от них отстраниться. Появляются и расширяются пригородные зоны, размывающие границы между городом и деревней. Растет спрос на частные дома, люди хотят совмещать преимущества городской инфраструктуры с загородным комфортом. Технологии (интернет, доставка, альтернативная энергетика) позволяют жить дальше от мегаполисов и сохранять доступ к благам цивилизации. Главным ограничителем остаются образование и здравоохранение: семьи с детьми и пожилые люди боятся отдаляться от школ и больниц.
Представление, что постиндустриальная эпоха — это время, когда остались только высококвалифицированные, интеллектуальные, креативные рабочие места, а все остальное занято роботами, неверно. Современная городская экономика требует большого объема относительно низкоквалифицированного труда в сфере обслуживания: уборка улиц, вывоз мусора, обслуживание клиентов в общепите, работа с детьми и стариками (няни, сиделки) — эти сферы остаются трудоемкими. Но зарождается и набирает силу (пока говорим об этом с осторожностью) процесс, который наблюдается в разных, не связанных друг с другом сферах,— вымывание середины. Например, такие профессии, как юрист или бухгалтер, в некоторых своих функциях алгоритмизируются и, соответственно, автоматизируются. Возникает следующая проблема: традиционно молодой специалист, приходя на работу, попадал под руководство более опытного коллеги-наставника, а сейчас значительная часть такой занятости, которая доставалась младшим сотрудникам, ассистентам в научных, юридических и других сферах, легко поручается искусственному интеллекту. Возникает проблема: если примитивную работу делает ИИ, то как будут постигать профессию молодые специалисты? Кто заменит мастеров, когда нынешние уйдут на пенсию? Откуда возьмутся новые кадры?
Вымывание середины можно видеть и в других областях — например, в демографии. Рождаемость в ряде стран мира, включая Россию, демонстрирует странную динамику: становятся более массовыми две ранее маргинальные формы семейной организации — бездетные люди (часто даже одиночные домохозяйства) и многодетные семьи, причем тоже как среди богатых («можем себе позволить»), так и среди бедных, рассчитывающих на социальную поддержку государства. Середина — семья с двумя детьми, бывшая норма — пока преобладает, но ее доля сокращается, а крайние варианты растут. Это несколько напоминает принцип Парето — правило 80/20, которое проявляется везде: 80% работы делают 20% сотрудников, 80% богатства сосредоточено у 20% населения. У меня нет готового ответа или объяснительной теории, почему это так, но обратите внимание: во многих явлениях нашего времени середина проваливается, а крайности растут. И в политике: крайне левые и крайне правые набирают силу, а центр теряет влияние.
Сейчас принято цитировать итальянского философа Антонио Грамши: «Старый мир умирает, новый не может родиться. Это время чудовищ». Тем, кто живет внутри этого хаоса, может казаться, что он и есть новый порядок. Но если отстраниться, то становится ясно: это переходная фаза. Многие явления, которые мы сейчас наблюдаем, возможно, позже будут восприниматься не как самостоятельные тенденции, а как симптомы переходного периода.
— Все ли страны уже совершают такой переход?
— Нет, постиндустриальная эпоха захватила не всех. Западная и Центральная Европа, Британия, США, Япония, Южная Корея — лидеры постиндустриального перехода. Одновременно это страны, которые сталкиваются со старением населения и снижением рождаемости. Китай переходит от аграрного к урбанизированному обществу, но и его темпы роста замедляются. В 2023 году Индия обогнала Китай по численности населения, и, думаю, на нашем веку она останется самой населенной страной мира. Похоже, запас для естественного (за счет рождаемости) роста населения в Китае подходит к концу. Россия демонстрирует высокий уровень урбанизации (75% населения живет в городах) и образования (на третьем месте в мире по проценту населения с образованием выше среднего, уступает только Канаде и Израилю) и переживает ту же демографическую динамику, что и весь развитый мир (старение и снижение рождаемости), но главная её проблема не низкая рождаемость, а низкая производительность труда из-за низкого качества управления.
— А что можно сказать о Великобритании?
— По уровню урбанизации у вас 84,6% — это немного выше, чем, например, в США. Это важный показатель, потому что он связан с постиндустриальным развитием.
Демографическая пирамида — невероятно информативная вещь. По ней можно рассказать всю историю страны за последние сто лет. У Великобритании, как и у других стран, участвовавших во Второй мировой войне, есть характерные впадины в возрастных группах: около 70 лет, затем около 45–50 лет и около 20 лет. В советской публицистике это называли «эхо далекой войны». Малочисленное поколение, пострадавшее от войны, в свою очередь рожает меньше детей, и так волнами. Но со временем колебания сглаживаются, если к прежней войне не добавлять новых потрясений.
Беби-бум после войны у вас также заметен, а также всплеск рождаемости в 60-е, благодаря которому самая многочисленная возрастная группа у вас — люди от 50 до 60 лет. А теперь обратите внимание: в младших возрастных группах (до 20–25 лет) мужчин больше — это биологическая норма, мальчиков всегда рождается больше. Однако начиная с примерно 25 лет у вас уже начинает расти избыток женщин, причем довольно заметный. Это тревожный индикатор. Такой перекос может говорить о повышенной смертности среди молодых мужчин — из-за нездорового образа жизни, преступности, алкоголя и других факторов. В здоровых социумах такой перевес обычно начинается после 60 лет, а у вас он сдвинулся лет на тридцать раньше. Это нехороший признак. Вам бы не помешала государственная программа оздоровления мужчин. Тем не менее в целом картина у вас достаточно благополучная. Если сравнивать с Россией, Украиной или Восточной Европой, все выглядит хорошо. Основа демографической пирамиды у вас ровная и устойчивая. Много людей в возрасте от 20 до 40 лет — хороший знак. Да, есть некоторая просадка в районе 20 лет, но за ней идет волна новых рождений — это дети относительно благополучного начала XXI века.
Удивительно для развитой страны, но у вас сохранились некоторые черты молодого общества. Активное трудоспособное население — в основном в возрасте 50–60 лет. Это люди с опытом, с хорошим здоровьем, которые еще не вышли на пенсию. И что важно, у вас пока нет демографического навеса пенсионеров, как в Японии или Италии. После 70 лет численность населения уже снижается, но это не катастрофа. Отдельно стоит отметить продолжительность жизни. В Британии она высокая, в среднем 81 год — 79 лет для мужчин и 87 для женщин. Разрыв между полами — восемь лет. Это умеренный, нестыдный показатель. В России, например, он больше десяти лет. Также наблюдается небольшой естественный прирост населения, что редкость для развитых стран. Правда, значительную роль здесь играет миграция. Уровень рождаемости — 1,57 — довольно высокий по меркам Европы.
Теперь о городах. Север страны малонаселен, а Лондон — один из самых густонаселенных мегаполисов мира. Плотность населения в центральном Лондоне выше, чем в Москве. На взгляд человека из Москвы у вас на улицах действительно много людей, иногда думаешь: «Метро, что ли, сломалось или интернет отключили?» Плотность населения отражается на размерах квартир и гостиничных номеров — они у вас маленькие. Но с экономической точки зрения это неплохо — это значит, что в городе живут и работают.
С менее светлой стороны, у вас самое большое тюремное население в Европе в процентном отношении — в этом вы ближе к США, чем к континентальной Европе. Англосаксонская правовая система вообще довольно брутальная, с распространенным наказанием в виде лишения свободы и высокими тюремными сроками. Возможно, стоит пересмотреть политику в отношении заключений, тем более что уровень насильственных преступлений (например, индекс убийств на 100 тыс. человек) у вас не выше, чем у соседей на континенте, а в сравнении с рядом стран, например Францией, даже ниже. В особенности по сравнению с США Британия практически образец миролюбия и законопослушания.
— Почему в эпоху ИИ, когда с помощью прикладных навыков, полученных на бесплатных и платных онлайн-платформах, уже можно прилично зарабатывать, стоимость традиционного образования продолжает расти? Соответствуют ли затраты полученной ценности?
— Это тоже одна из проблем переходного периода. Научно-технический прогресс движется быстро, а образование — институт консервативный в буквальном смысле этого слова. Его основная функция — консервация опыта, обеспечение преемственности между поколениями через передачу знаний, умений и навыков. В эпоху быстрых изменений, подобную нашей, возникает ощущение, что учат чему-то не тому, вузовские знания отстают от современных реалий. Но какие знания будут актуальны? Ни школа, ни университет не могут и не должны соревноваться в скорости с лентой новостей и адаптировать себя под нее.
Возможно, высшее образование будет трансформироваться совсем в ином направлении: не исключено, что университеты снова станут тем, чем были в Средневековье,— местами, где обучают не прикладным навыкам, то есть тому, что можно продать на рынке труда, а свободным искусствам, artes liberales. Они, если помните, разделялись на trivium (риторика, грамматика и логика) и quadrivium (астрономия, арифметика, геометрия и музыка). Эти науки назывались свободными, потому что они считались достойными свободного человека, то есть, по античным понятиям, того, который не зарабатывает механическим трудом. Именно по этой причине в британских университетах так долго не преподавали живые языки и прикладные науки.
Как это соотносится с нашим временем? По мере того, как все больше прикладных навыков становится прерогативой машины, их преподавание действительно устаревает стремительнее, чем студенты успевают их получить. Что же остается такого, в чем человек не может быть заменен автоматом? Сам навык мышления и цельная научная картина мира. Всех нас ребенок спрашивал: «Зачем мне таблица Менделеева, как мне это в жизни пригодится?» Ответ прост: «Пригодится не таблица, а умение думать. Вот оно нужно, а таблица Менделеева лишь инструмент для его тренировки».
Что касается стоимости обучения, то тут интересная динамика. Если посмотреть на статистику цен за последние семьдесят лет, заметен парадокс: все товары дешевеют благодаря технологиям, а услуги дорожают. В том числе и образование, потому что это услуга. Везде, где есть человеческий фактор, цены растут, потому что растет стоимость тех, кто предоставляет услугу. Хорошо быть среди этих людей. Плохо — среди тех, чей труд дешевеет. Поэтому идея задешево набраться курсов и продавать актуальные навыки на рынке труда не всегда работает.
Современный рынок труда все чаще становится гиг-экономикой — системой, где людей нанимают на проекты, а не на постоянную работу. Это, кстати, удивительным образом напоминает докапиталистические практики: батраков, поденщиков и странствующих мастеров нанимали на сезонные работы, они выполняли задачу и шли дальше. Сейчас многие оказываются в таком же положении. И здесь возникает соблазн ограничиться примитивным набором знаний под такую же примитивную занятость. Но важно задать себе вопрос: «Может ли меня заменить робот?» Ответы могут быть разными. Например: «Нет, потому что я ухаживаю за пожилыми, общаюсь с ними, поддерживаю, робот с этим не справится». Или: «Нет, потому что я работаю с детьми с особенностями развития, тут тоже нужен человек». Или: «Нет, потому что я создаю смыслы, управляю процессами, и пока алгоритмы не могут полностью заменить творчества и стратегического мышления».
— Как остаться востребованным на современном рынке труда?
— Если ваш труд не автоматизируется, вы в выигрыше. Если мыслить в этом направлении, можно вывести следующие заключения. Первое: изучайте базовые дисциплины — философию, историю, фундаментальные науки. Они развивают мышление, которое нельзя заменить алгоритмами, и дают вам рамку рациональной картины мира, в которую вы потом вставите любые нужные вам подробности. Второе: развивайте человеческие коммуникативные навыки, то есть эмпатию, умение формулировать свои мысли и коммуницировать, творческое и критическое мышление. Во вселенной дешевых и пустых слов важно быть тем, чьи сообщения имеют смысл. И третье: мир меняется, важно уметь адаптироваться, адаптивность — природа человека. Интересно, кстати, что искусственный интеллект оказался силен совсем не там, где мы ожидали: как выясняется, он хорошо льстит и поддерживает, убеждает, имитирует человеческое общение, но часто ошибается в фактах, искажает цитаты, придумывает источники и не умеет считать. Возможно, в будущем честность и профессиональная этика станут ключевыми конкурентными преимуществами людей перед машинами.
— Как перестроить экономику так, чтобы мы работали меньше, а не больше? Когда будет возможен ли повсеместный переход к четырехдневной рабочей неделе, которую Маркузе напророчил еще в 50-е годы прошлого века? Или даже к безусловному базовому доходу?
— Снижение рабочей нагрузки планомерно происходило на протяжении последних ста пятидесяти лет. Если мы посмотрим на графики занятости по количеству часов в неделю в Европе и промышленно развитых странах, то увидим, что больше всего люди работали в Викторианскую эпоху. Никогда до того люди (по крайней мере белые люди) не работали столько — и, надеюсь, уже не будут. С тех пор шло довольно резкое снижение загрузки благодаря как научно-техническому прогрессу, так и социально-политической борьбе. Восьмичасовой рабочий день и пятидневная неделя, гарантированные отпуска и пенсия по старости дались человечеству немалой кровью, это ничей не подарок, а права, обретенные в борьбе.
Однако несколько десятилетий назад этот процесс затормозился. Ни четырехдневной рабочей недели особо не видно, ни шестичасового рабочего дня, а по ряду параметров люди стали работать дольше и чаще перерабатывать. Границы восьмичасового рабочего дня начали размываться. Почему? На этот вопрос есть разные ответы. Мыслитель левого направления Дэвид Гребер, автор бестселлера «Бредовая работа» (Bullshit Jobs: A Theory; 2018) задается такими же вопросами: «Почему до сих пор нет универсального базового дохода?», «Почему рабочая неделя такая же длинная?», «Почему люди все так же много работают?». Он считает, что капитализм задушил профсоюзы, и теперь наемные работники не могут бороться за права трудящихся. В этом есть доля правды, но это не отвечает на вопрос, почему сто лет капитализм шел с трудящимися рука об руку (хотя иногда и пихаясь этими руками, но двигаясь в одном направлении), а теперь перестал.
Не занимаясь сейчас поисками виноватых «эксплуататоров», давайте констатируем: развитие человечества в этом направлении уперлось в какое-то препятствие. Мечты героя «Дома с мезонином» — «Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно» — не сбылись. Технологии во многом освободили человека от физического труда, но сделали работника видимым для работодателя, породили новые формы круглосуточного контроля и новые формы трудоголизма: работать с телефона и лэптопа можно где угодно и когда угодно.
Может быть, мы преодолеем это препятствие на следующей волне автоматизации. А может, попробуем зайти с другой стороны: человечество не хочет меньше работать, потому что наша потребность в связях с другими людьми требует вовлеченности в совместную деятельность. Немногие способны сами себе найти занятие. Одиночество и невовлеченность в социальные коммуникации подрывают психику человека, даже убивают. На этот счет есть разные эксперименты, в том числе проведенные самой жестокой жизнью. Например, в каком-нибудь поселке останавливается градообразующее предприятие — шахта или завод. И негативные социальные последствия — алкоголизация, суициды, рост преступности — наступают раньше, чем у людей заканчиваются деньги. То есть им еще есть на что жить, но деградация уже идет. Человеку нужно быть занятым. Возможно, ответ кроется и в этом. Несмотря на то что почти каждый из нас говорит: «Были бы деньги, я бы вообще на работу не ходил», люди, уходящие на пенсию, часто начинают болеть и умирать. Иногда они находят себе новое занятие в хождении по врачам — все равно это какое-то общение. Мы социальные животные, мы должны друг с другом взаимодействовать. Это не антитеза ответу Гребера, но, возможно, коммунистический рай по формуле «от каждого по способностям, каждому по потребностям» противоречит природе человека. Мы хотим быть нужными. И это тоже фактор, который надо учитывать.
Пока проблема переработки действительно существует. Более того, рабочее время благодаря новым технологиям и работе из дома размазано на круглые сутки. У многих людей уже нет четкого графика, и это преподносится как благо: «Работай когда хочешь, не надо ходить в офис, не надо надевать костюм». Но, во-первых, это требует высокой самоорганизации, а на нее способен не каждый. Во-вторых, работа из дома перекладывает на работника множество расходов и организационных задач, которые раньше брало на себя предприятие. Кто за вами убирает? Кто моет вашу посуду? Кто кормит вас в столовой? Кто организует для ваших детей новогоднюю елку, а для вас — корпоратив? Кто меняет лампочки на вашем рабочем месте? Кто платит за электричество и отопление? Если вы не ходите в офис, все это делаете вы.
— Есть ли примеры стран или компаний, где технологии и человеческий комфорт действительно сбалансированы? Технологический прогресс может быть опасным?
— Я в этом отношении технооптимист. Технологии развиваются человеком и ради человека и приносят больше пользы, чем вреда. А как мы измеряем пользу и вред? Что в целом нужно человечеству? Во-первых, чтобы люди жили дольше и были здоровы, активны и способны на какую-то деятельность — трудовую, творческую. Во-вторых, мы смотрим на социальные маркеры и оцениваем, здорово общество или нет. Каков уровень убийств? Какой процент населения сидит в тюрьме? Каков уровень алкоголизации? Каков уровень суицидов? Если все эти показатели снижаются — поздравляю, в целом дела у вас идут хорошо. Также мы смотрим на предотвратимые болезни и структуру смертности. Парадоксально, но если у вас на первом месте среди причин смерти не сердечно-сосудистые заболевания, а онкология, это хороший признак, потому что до рака еще надо дожить. Конечно, и его нужно преодолевать, искать способы лечения. То же самое с деменцией и болезнью Альцгеймера: общество стареет, и многие доживут до этого состояния. Нам нужно, чтобы деменция не делала людей беспомощными. Прогресс подарил нам дополнительные пятнадцать лет жизни, с которыми многие не знают, что делать,— не уходят с должностей, хотя пора бы. Но в целом это позитивное явление. Детская смертность снижается, материнская тоже, и это хорошо.
Итак, существует ряд признаков социального здоровья. Объективно говоря, несмотря на безобразное поведение человечества в последние пять лет, в целом тенденции позитивные. Повторю: много плохого происходит в разных местах, но в масштабах истории мы живем дольше, чем когда либо, мы здоровее, мы лучше выглядим. Наши дети меньше умирают от кори и свинки, мы сами не умираем от дизентерии. Мы лечим то, что раньше было неизлечимо. Мы кормим тех, кто голодал. Люди выходят из нищеты десятками миллионов. В странах, где раньше царил голод, теперь этого нет. За этим, кстати, следует снижение рождаемости — но оно защищает нас от перенаселения, от мальтузианской ловушки, которой многие так боялись.
При этом перед нами целый ряд задач, которые нужно решать. Например, придумать, как растворять пластик, потому что в океанах уже плавают целые мусорные острова, как улучшать сельское хозяйство, чтобы выращивать больше еды на том же участке земли, как бороться с раком, деменцией, депрессией — этой чумой нового века. Возможно, потомки будут смотреть на нас с жалостью, как мы смотрим на людей Средневековья, и думать: «Они жили в постоянных страданиях, годами мучились от душевной боли, просто потому что не знали, как работает серотонин».
Одна из вещей, которую нам помог понять в том числе опыт ковида и его последствий,— как мало времени мы проводим осознанно и являемся лучшей версией себя, какую значительную часть своей жизни мы проживаем словно в тумане или на автопилоте, в тревоге или прокрастинации. Мгновения созидательного труда, творческого вдохновения, продуктивной концентрации редки и драгоценны. А когда ты наконец сосредоточился и понял, как надо работать, к тебе уже приходит господин Альцгеймер и говорит, что пора собираться. Как сделать удлиняющуюся жизнь человека продуктивной? Как раскрыть возможности нашего ума и сознания? Эта задача, повторю, стоит перед человечеством. Я верю, она решается именно через прогресс. Не через войны, медитации, веру в Бога, а через науку и технологии.
Есть и еще одна задача, которую предстоит решить новому веку,— социально-политическая. Как устроить в этом новом обществе — обществе грамотных долгоживущих городских жителей — такую систему власти, чтобы она их не убивала? Физически мы живем лучше, чем когда-либо, дольше, здоровее, с доступом к все большему набору благ. Но политически мы все еще в прошлом. Нами управляют слегка модернизированные феодалы: они развязывают войны, заставляют бежать из дома, в одиночку принимают решения, которые ломают жизни миллионов. Как создать сдержки и противовесы, чтобы наши права хоть как-то соответствовали нашим потребностям? Даже в демократических странах люди выбирают себе начальство, а потом это начальство начинает танцевать вприсядку на столе, и изволь ждать следующего избирательного цикла, чтоб от него избавиться,— это если оно не додумается, как поломать электоральный механизм, чтобы никуда не уходить. Многие додумываются. Почему у ограниченного числа людей такой несоразмерный объем власти? Как ее ограничить и распределить? Вот главная задача нового века. Если мы ее не решим, то провалимся в домодерн. Технологии лишь присыплют нас бетонной крошкой, но не спасут. Научно-технический прогресс без социально-политического — это просто инструмент для массового убийства.
